Заповедная зона особого режима-1

22.08.2005 Анна Саед-Шах

Прогулка с академиком и писателем Вячеславом Вс. Ивановым по Переделкину.

Начало (продолжение в НГ № 61, 22. 08.2005)

На въезде в городок писателей Переделкино все еще висит доска с обнадеживающей надписью «ЗАПОВЕДНАЯ ЗОНА». Но, как известно, нарушение заповедей — излюбленная русская забава, по крайней мере с 17-го года. А потому никто уже не удивляется, что в лесу то и дело раздается топор дровосека. Больно уж велик соблазн — построить себе избушку квадратов эдак в 500 в самом сердце отечественной литературы. А как еще по-скорому приобщиться? Не книжки же читать, в самом деле.

Может, хоть газету прочитают и узнают некоторые подробности про свою новую вотчину. Я поведу их на экскурсию. А сопровождать меня будет академик Вячеслав Всеволодович Иванов.

…Когда Сталину предложили построить городок для писателей, он решил, что это очень хорошая затея: если собрать писателей в одном месте, то приглядывать за ними будет гораздо легче.

Ровно 70 лет назад, во второй половине августа 1935 года, в городок писателей Переделкино, на будущую улицу Павленко въехали первые поселенцы. Всего одна семья. Писателя Всеволода Иванова. Его сын, Вячеслав Всеволодович, так и живет на этой улице. Вот уже 70 лет. В доме № 4.

Справка «Новой»

Вячеслав Всеволодович ИВАНОВ — лингвист, филолог, теоретик и историк искусства и культуры; поэт и переводчик. Академик РАН, профессор МГУ и Калифорнийского университета, директор института «Русская антропологическая школа» при РГГУ, член Американской академии наук и искусств, Американской философской ассоциации, совета ученых Центра Клюге библиотеки конгресса, Британской академии, Академии наук Латвии, почетный член Американского лингвистического общества.
Родился в 1929 г. в Москве. Сын писателя Всеволода Иванова.
В 1958 г. был уволен из профессуры Московского университета за несогласие с официальной оценкой романа Пастернака «Доктор Живаго» и за поддержку на научных конгрессах взглядов Романа Якобсона (решение официально было отменено руководством Московского университета как ошибочное 30 лет спустя, в 1988 г.). В 1989-1991 гг. был народным депутатом СССР (от институтов Академии наук), осенью 1991 г. — депутатом Верховного Совета СССР последнего созыва (от России). Лауреат Ленинской премии, Государственной премии, премии Пастернака.

— Все дело в том, что к своим шести годам я серьезно заболел. И врачи хотели срочно отправить меня в санаторий. Маме удалось уговорить знаменитого старичка-врача Краснобаева сделать ей исключение, если она обеспечит для меня две вещи — свежий воздух и неподвижность. Но разве может сознательно не двигаться шестилетний ребенок? Меня должны были за ноги и за руки привязывать к кровати. Свободными оставались только руки ниже локтя — можно было держать ложку или, к примеру, книжку.

Как раз в это время строился городок писателей, и мама торопила рабочих, достраивавших наш дом. Мы въехали на дачу, когда городок был, по существу, еще только на бумаге. Но мама очень спешила.

Горький, который хорошо относился к моему отцу, помог получить эту дачу и сделать так, чтобы мы «досрочно» тут поселились. Он с гордостью говорил, что сам предложил Сталину место для постройки городка, найдя по какой-то старой летописи, что рядом с Переделкиным течет судоходная река Сетунь. Наверное, так оно когда-то и было. Но уже тогда, в 35-м, вместо судоходной реки там был почти ручей.

— Значит, в том, что городок построен не у водоема, виноват Горький…

— Нет, летопись. Словом, из-за моего недуга мы оказались здесь первыми.

Так что я в буквальном смысле единственный пионер из оставшихся в живых.

Долгое время со мной конкурировал Леонид Леонов. По-моему, первых поселенцев больше не осталось.

Наша первая дача была огромной. Так мне казалось в детстве, когда все размеры увеличены. Во время войны в ней располагался штаб гарнизона воздушной части. Противовоздушные орудия стояли в конце поляны. По недосмотру живших на даче все сгорело. Через год мы вернулись из эвакуации, а еще через несколько лет заново построили вот этот дом.

Улица Павленко

— Зиму 1935-1936 годов мы жили в городке почти одни. Я был приговорен лежать. Потом стали заселяться соседи. Одной из самых колоритных и неприятных фигур городка для меня был сам Павленко.

— Тогда он еще не был улицей… (Павленко — четырежды лауреат Сталинских премий, доносчик, в частности на Мандельштама. Говорят, во время допросов поэта Павленко прятали в шкафу. — А. С.-Ш.)

— Улиц вообще не было — только номера домов. По мере умирания писателей появлялись и названия улиц.

— Живая очередь за славой? И, как всегда, повезло самым расторопным.

— Павленко жил в доме № 1 по своей будущей улице. Там, где теперь живут критик Чупринин и поэтесса Олеся Николаева с семьей.

Павленко к нам пришел 24 февраля 36-го года, в конце первой зимы… В сороковой день рождения моего отца. Я лежал в нижней проходной террасе. На самом входе, как привратник. Первым пришел Павленко — и сразу ко мне. Он вдруг говорит: «Смотри, какой потрясающий подарок я принес твоему отцу!» — и показывает крохотную книжечку — только что произнесенный по радио и уже опубликованный текст сталинской Конституции. А мне шесть с половиной лет. Но я понял, что он от меня чего-то ждет, внимательно смотрит. Позже я, конечно, догадался, что подарок этот имел особый смысл: проверить реакцию всех, кому будет показана книжка.

В это самое время началась кампания борьбы с формалистами. А мой отец писал и уже опубликовал три томика автобиографической книги «Похождения факира». Книгу сочли формалистической, обругали в печати. А тут — Павленко с речью Сталина. Юбилеи, как известно, было принято догуливать несколько дней. И на следующий день к нам приехал старый большевик, друг отца Лазарь Шмидт — некогда влиятельный литературный редактор. Он пришел на мою террасу и заметил у меня в руках альбомчик для рисования.

Заглянул в него и воскликнул: «Ах, да ты формалист!». Я разревелся — знал, что это слово означает что-то очень плохое.

Вскоре мои родители отправились в Крым на день рождения к Максиму Горькому. И я передал в подарок свой рисунок, а брат — свой. Старик был настолько мил и хорошо воспитан, что написал письмо с благодарностью и отзывом. Он отметил, что у меня очень хорошо изображен черт с крендельками. Я страшно расстроился, потому что считал изображенную на рисунке собаку на цепи большой творческой удачей. А оказалось, что Горький ничего не смыслит в живописи!.. Ну а брат мой впоследствии стал художником.

— Когда начались аресты?

— От меня их скрывали. Но они уже шли в 1936 году — многие дачи сменили хозяев по нескольку раз.

Дом № 3

— Вскоре нашим соседом слева стал Борис Пастернак. Поначалу он жил на другой улице, рядом с Пильняком. Когда Пильняка арестовали, Пастернаку стало тяжело жить по соседству с домом арестованного друга. К тому же он дружил с моим отцом и с Фединым, переехавшим тогда в Москву из Ленинграда (дом № 2, где сейчас живет Андрей Вознесенский).

Пастернак начиная с 38-го года сильно бедствовал. Он ходил в довольно поношенном костюме, как будто доставшемся от родителей. Когда Борис Леонидович не подписал письмо, одобряющее расстрел военных, в том числе маршала Тухачевского, его больше года не печатали вообще, даже переводы. Хотя, говорят, что подпись без его ведома потом поставили.

Какое-то время семья жила тем, что Зинаида Николаевна, профессиональная пианистка, ученица и бывшая жена Нейгауза, переписывала ноты. Пастернак любил возиться с землей. У него всегда был прекрасный огород. Особое удовольствие он получал от общения с крестьянами, проходившими мимо его дачи. Подойдет с толстовской осанкой к забору и обязательно поприветствует: «Бог в помощь!».

Борис Леонидович был одним из тех немногих взрослых, с кем у меня сложились отдельные от родителей отношения.

Кстати, кроме Пастернака, мало кто здесь интересовался историей этих мест. А история весьма интересная.

Городок наш вырос между двумя бывшими имениями — Самариных и Колычевых.

Пастернак был знаком по гимназии и университету с младшим Самариным, хвалит его в «Охранной грамоте». И есть основания считать, что многое из судьбы и характера Самарина повлияло на образ Юрия Живаго.

В цикле «Переделкино» у Бориса Пастернака есть стихотворение «Старый парк».

…Парк преданьями состарен. Здесь стоял Наполеон,
И славянофил Самарин
Послужил и погребен.
Здесь потомок декабриста,
Правнук русских героинь,
Бил ворон из монтекристо
И одолевал латынь…

Поле

Мы идем вверх по аллее. Справа — дача-музей Пастернака, слева — знаменитое переделкинское поле, а точнее, сетка-рабица, закрывающая бывшее поле. Теперь там вовсю рычат бульдозеры, готовя место для миллионных коттеджей. А потом сетку снимут и поставят высоченную стенку-забор. От писательского сглаза. А недавно, чтобы писателям окончательно пустить пыль в глаза, намеревались было построить невдалеке не что-нибудь, а цементный завод. Но вроде бы решили повременить.

А что касается переделкинской поляны, то хотелось бы спросить, да не у кого: например, почему дорогие особняки решили ставить не в лесу, а в открытом поле? Да еще прямо напротив дачи Вознесенского и Музея Пастернака? Неужели именно поэтому?

— Именно на этом поле я сорвал свою первую рифму. И считаю этот день началом моей поэтической деятельности.

До войны здесь росла трава, а зимой была лыжня. Помню, родители везут меня в санях. Сосед (дом № 5) — драматург Афиногенов — шел навстречу на лыжах. Увидел меня и решил больного мальчика развлечь. «Смотри-ка, — говорит, — как интересно: я иду по полю, а тут — полевая мышь. Зимой — и полевая мышь!» И пошел дальше. Мышь, конечно, была мне чрезвычайно интересна, но еще более интересным показалось, что слово «мышь» рифмуется со следом афиногеновских лыж.

Через 70 лет, в августе 2005 года, московское издательство «Радуга» выпустило первый сборник стихотворений Вячеслава Вс. Иванова.

— После войны образовался совхоз: сажали то клубнику, то рожь, то кукурузу. В конце поля стояла избушка. Там жил кустарь-одиночка, который изготовлял игрушки. Потом вдруг кустаря-одиночку раскулачили, и он в один день исчез вместе со своей избушкой. Не удивляйтесь. Раскулачивание продолжалось. В 39-м году, к примеру, произошло раскулачивание шаманов в Сибири: у них отняли бубны. А без бубна никак нельзя шаманить.

— А что было внизу, на месте кирпичных многоквартирных домиков, что у родника?

— У родника жила Сейфулина, близкая подруга моей мамы и бабушки. Полутатарка, маленького роста. Ужасно храбрая. Она из первых, кто в советской литературе начал использовать русский язык в раскрепощенном виде, включая так называемые неприличные слова.

Была членом партии. Выступала слишком смело — одна из причин ее несчастья; потом она все больше пила. У Сейфулиной была большая смешанная семья. И страдали они потом и как крымские татары, и как евреи. До ареста мужа, старого рапповца Первухина, они приглашали нас на пельмени. Недавно умер ее внучатый племянник Лева Шилов — директор Музея Чуковского.

А после смерти Сейфулиной там поселился Ираклий Андроников. А когда дача сгорела, он переехал в бывший дом Павленко.

Дом № 1

Андроников появился в нашем доме задолго до Переделкина, был почти членом семьи. Ираклия арестовали в Ленинграде очень молодым, вместе с обэриутами. Сидел он недолго благодаря хлопотам Кирова.

Он терпеть не мог тратить время на написание чего-либо, предпочитал развлекать и смешить компанию. Ираклий мог имитировать любого из нас. У него была такая игра: заходил с кем-нибудь, например, с Алексеем Толстым, за штору, и остальные должны были угадать, кто из них двоих сейчас говорит.

Мы завернули с улицы Павленко на главную улицу городка. Налево пойдешь — к Патриарху попадешь. Но сначала — к Дому творчества, потом к кладбищу, где покоятся Борис Пастернак, Арсений Тарковский, Яков Голосовкер, Юрий Давыдов, Семен Липкин, наш Юра Щекочихин…

— Как я уже сказал, городок находится между имениями Самариных и Колычевых. Колычевы со времен Ивана Грозного обитали там, где теперь обосновался Патриарх.

Это был очень знатный род. Там, на горке, с XVI века стояли церковь и дом за белой оградой. Позже за оградой появился памятник всем погибшим Колычевым: с одной стороны, убитым Иваном Грозным, с другой — погибшим в сражениях под Полтавой и при Бородине. Митрополит Филипп, в миру Федор Колычев, друг детства Ивана Грозного, создавал идеально оснащенное техникой монастырское хозяйство в Соловках, когда Иван вызвал его в Москву. Ему хотелось иметь рядом своего человека. А Филипп возьми да и произнеси проповедь против Грозного, требуя покаяния за злодеяния. Тогда-то Грозный и начал истребление всех Колычевых.

А теперь вокруг памятника и усадьбы — ограда, и за нее нельзя зайти. По-моему, это безобразие…

Имение их было очень большое, включало в себя и теперешний сердечный санаторий, и приют для старых большевиков.

Надо сказать, большевиков хоронили на этом кладбище. На каждой плите стояли две даты: рождения и вступления в партию. Делались могилы заранее, впрок. Так что сами большевики имели уникальную возможность сходить на кладбище и увидеть там свое будущее.

К большевикам мы не пошли, свернули направо.

Улица Тренева

— Сам Тренев («Любовь Яровая») жил на углу улицы своего имени и улицы Чуковского, носящей имя Серафимовича.

В моих глазах Тренев был абсолютным стариком. И очень богатым. Почти как Погодин («Человек с ружьем», «Кремлевские куранты»). Погодин жил справа, по улице Тренева, № 8. Он говорил, что удачлив и — в отличие, скажем, от моего отца — богат, потому что знает, как писать «верняк». Абсолютный циник, хлебосольный и очень пьющий. С прекрасной библиотекой и собранием пластинок. Я дружил с его сыном и читал в его библиотеке. Всего Вертинского, еще до его возвращения из эмиграции, мы слушали в доме Погодина. У него же (последний раз перед ее арестом) слушали пение Руслановой, приехавшей с фронта с генералом Крюковым.

Я, пожалуй, не встречал другого столь преуспевающего писателя, кто бы так глубоко презирал и ненавидел советскую власть. И много об этом говорил. Помню один смешной эпизод. Когда боялись, что фашисты войдут в Москву, 16 октября 1941 года Совинформбюро эвакуировали в Куйбышев. В поезде оказался Погодин, считавший, что все кончилось. Он сел и сокрушенно произнес: «А у меня был „Кадиллак“…»

Улица Серафимовича

— Когда был разгромлен Ленинградский Детгиз и начались аресты, в Переделкино приехал Корней Иванович Чуковский. Всех, кто жил в этом районе, одного за другим арестовывали. Я уже встал с коляски и учился ходить. Чуковский стал моим взрослым другом… Он, между прочим, был и моим первым учителем английского языка. Правда, я уже знал французский.

Самое удивительное, что он при мне совершенно не стеснялся ругать советскую власть, почему-то доверяя моему здравому смыслу. Ему явно нужен был собеседник. И я его чем-то расположил. Он был большой выдумщик. Зная, что я интересуюсь разными науками, решил, что мы вместе должны написать научно-фантастический роман. Тема была — управление погодой. Вроде Лужкова, разгоняющего тучи для праздников. Но мы хотели — для сельского хозяйства.

Он приходил ко мне на все дни рождения. Подарка не дарил — приносил вексель, где писал: я, К.И. Чуковский, обязуюсь, что Коме Иванову через столько-то лет подарю нечто.

Прошло несколько лет, мы вернулись из эвакуации. И мой брат, у которого тоже накопилось какое-то количество векселей, предложил по почте отослать полную подборку Чуковскому.

И знаете, он всерьез обиделся, заявив, что война списала все долги. Теперь мораторий.

— Он решил, что вы требуете денег?

— Чуковский ведь многим людям помогал, оставаясь при этом человеком рациональным и рассудочным. Если он рассудком понимал, что кому-то нужно помочь, он это делал. Хотел быть хорошим русским писателем. Например, когда наша армия вернула в Россию ультраправого Шульгина и отправила в тюрьму, Чуковский по почте ему послал деньги. Объяснив, что, на его взгляд, Шульгин себя очень достойно вел в Киеве: пользуясь огромным авторитетом у правых, сдержал их от еврейских погромов.

— Чуковские боялись арестов?

— К моменту их переезда в Переделкине вовсю шли аресты. Почти каждую ночь мы слышали опасный шум мотора. Особенно со стороны той улицы, где они жили. Дачники сменяли друг друга с невероятной быстротой. Некоторые не успевали даже въехать, получая почти одновременно ордер на вселение и ордер на арест.

В Переделкине до ареста успели пожить Пильняк, Артем Веселый, Иван Катаев, Бабель, Зазубрин, Киршон.

Все чаще писатели собирались у кого-нибудь на даче — почитать друг другу. Успеть почитать…

(Продолжение)

Анна САЕД-ШАХ 22.08.2005
http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/61n/n61n-s33.shtml

К списку статей